Книга «За рубежом» возникла в результате заграничной поездки Салтыкова летом — осенью 1880 г. Она и написана в форме путевых очерков или дневника путешествий. Маршрут поездки в точности отражен в последовательности очерков — глав книги (Салтыков называл их «статьями», «эскизами» и «этюдами»): Германия — Швейцария — Франция — Бельгия (проездом).
В литературном наследии Салтыкова «За рубежом» занимает особое место. Это единственное его крупное произведение, в котором дана широкая разработка иностранного материала, нарисована цельная, глубоко критическая картина политической жизни, нравов, культуры современной писателю Западной Европы. «За рубежом» — одна из великих русских книг о Западе. Она стоит в ряду таких произведений нашей литературы, как «Письма русского путешественника» Карамзина, «Письма из Avenue Marigny» Герцена, «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского, «Больная совесть» Гл. Успенского и предшествует «Прекрасной Франции» Горького и «Скифам» Блока.
Вместе с тем, подобно почти всем названным произведениям, «За рубежом» — книга не только о Западе, но о России и Западе, и, по существу, о России больше, чем о Западе. Писатель национальный в самом истинном смысле этого понятия, Салтыков и к оценкам иноземной действительности подходил всегда с русской точки зрения. Обращение в «За рубежом» к явлениям и фактам западноевропейской жизни и осмысление их в связи с русской действительностью дало писателю возможность еще глубже проникнуть внутрь социально-политического организма своей страны и народа. Позиция Салтыкова в тех спорах, которые велись на рубеже 70—80-х годов о дальнейших путях развития России, его философско-историческая мысль получили в этой книге новую и важную аргументацию. Сплав «зарубежного» и «отечественного» характерен для всех элементов произведения.
Салтыков попал впервые в Европу в середине 1870-х годов, то есть вскоре после главнейших событий этого времени: франко-прусской войны и Парижской коммуны. Период всемирной истории, наступивший после этих событий, охарактеризован В. И. Лениным как «эпоха полного господства и упадка буржуазии»1, то есть как исторический момент начала относительно мирного периода в развитии капитализма и перерождения буржуазного класса из прогрессивной силы общественного развития в силу консервативную и реакционную.
В художественных образах и публицистических характеристиках европейской жизни на страницах «За рубежом» Салтыков поднимается до удивительно ясного понимания этой закономерности, этого переломного времени в историческом бытии буржуазного класса. При этом не остается вне поля зрения писателя и пробуждение к историческому действию пролетариата. Он не раз упоминает о рабочем движении, вступавшем после поражения Парижской коммуны в новую фазу, пока что еще медленного собирания сил. Однако Салтыков указывает на недостаточность своих знаний рабочей среды.
Первой «заграницей», которую увидел Салтыков, была Германия. С нее и начинается сатирико-публицистическое «обозрение» европейской жизни в «За рубежом». В «немецком» «этюде», или «эскизе», образующем главу II книги, — две темы: прусский милитаризм и быт модных космополитических курортов юга Германии — Баден-Бадена, Эмса и других, называемых Салтыковым в сатирическом гневе и презрении «лакейскими». В разработке второй темы использованы ранее затрагивавшиеся писателем в ряде его очерков и сатир мотивы о «русских культурных людях за границей». Люди эти представлены здесь в окружении всеевропейской толпы «праздношатающихся» или — используя другое выражение Салтыкова — «гастро-половых космополитов». Но доминирует первая тема — критика военщины и шовинизма. Эти элементы играли главенствующую роль во всех областях политической, экономической и культурной жизни Германии, только что (после победы над Францией) объединенной на прусско-милитаристской основе. «Мы видим, — писал в 1875 г. Фр. Энгельс, — что истинной представительницей милитаризма является не Франция, а германская империя прусской нации»2. «Немецкая» глава в «За рубежом» стала в русской литературе классическим художественным аналогом этой оценки.
Картина бисмарковской Германии, собственно Берлина, превращенного из административного центра Прусского королевства в имперскую столицу, написана мрачными красками. «Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубийства», — формулирует писатель с беспощадной лаконичностью и простотой суждение русских путешественников, обсуждающих вопрос, «для чего собственно нужен Берлин», и в подтверждение такой формулировки резюмирует итог своих наблюдений: «…вся суть современного Берлина», все мировое значение его сосредоточено в настоящую минуту в здании, возвышающемся в виду Королевской площади и носящем название: «Главный штаб…».
Сгущение темных тонов в обличительном образе Берлина очевидно. Но, по существу, создаваемые этим образом представления о шовинизме и завоевательных устремлениях прусского милитаризма, юнкерства и буржуазии объединенной Германии находились в полном соответствии с объективной исторической действительностью. Вместе с тем они оказались и провидческими. Салтыковская сатира уловила в идеологии и политике господствующих классов объединенной Германии те воинствующие националистические силы, развитие которых в относительно близком историческом будущем, на империалистическом этапе капитализма, привело к двум мировым войнам.
Другой Германии — оппозиционной и демократической — Салтыков касается мельком и с некоторым скептицизмом. Но он знает о ее существовании и сохраняет веру в ее будущее. Не желая придавать своим отрицательным впечатлениям характера окончательной оценки, Салтыков смягчает ее суровость оговоркой, что он не имеет «никаких данных утверждать, что Берлин никогда не сделается действительным руководителем германской умственной жизни…».
Рассказ о посещении Швейцарии, тогдашнего центра русской революционной эмиграции, именуемой поэтому «страной превратных толкований», почти всецело посвящен отечественным темам и материалам. Далее следует знаменитая глава IV — о Франции, которой посвящены и две последующие главы книги.
Что же увидел Салтыков во Франции? Он впервые воочию встретился с нею в 1875 г., в эпоху «реакционного поветрия», последовавшего вслед за поражением Парижской коммуны. Для Салтыкова, как и для других передовых людей России, Парижская коммуна была яркой революционной молнией, прорезавшей на короткое время серое небо буржуазной эпохи, хотя тогдашняя русская демократия, за некоторыми исключениями, и не могла вполне понять «тайны» Коммуны, домыслить до конца значение первой великой, хотя и трагически закончившейся победы пролетариата. С падением Коммуны развитие страны стало в лице своих господствующих классов еще более беспросветно буржуазным. Грозное выступление парижских рабочих, штурмовавших в 1871 г. твердыни собственнического мира, произвело огромное впечатление на буржуазию всей Европы, и в первую очередь самой Франции. Буржуазия в массе своей переходит на сторону реакции и вступает в союзы со всеми охранительными силами — с дворянами-феодалами, монархистами, церковью От недавнего радикализма французских буржуазных демократов, боровшихся с ненавистной народу империей Наполеона III и требовавших «полного обновления крови, костей и мозга нации», скоро не осталось и следа. Политика республиканской партии — основной, самой влиятельной партии в тогдашней Франции — преследовала после Коммуны цели объединения всех сил буржуазии, примирения всех враждовавших внутриклассовых течений и была насквозь соглашательской. Наиболее ярким выразителем и проводником этой политики был лидер республиканской партии Леон Гамбетта, не раз упоминаемый на страницах «За рубежом». Республиканский режим Гамбетты был беспримерно буржуазен и насквозь оппортунистичен. Гамбетта был подлинным героем и кумиром всей либеральной, буржуазной Европы 70-х годов.
Но вот что писал о Гамбетте и его Республике — Третьей республике — Салтыков, относившийся с такой едкой непримиримой критикой к либеральной буржуазии, умевший такой законченной ненавистью ненавидеть всякое соглашательство, всякую политику «умеренности и аккуратности». «Политические интересы везде очень низменны… — писал Салтыков Е. И. Якушкину из Ниццы 7/19 марта 1876 г. — Везде реакционное поветрие.
Во Франции Гамбетта играет громадную роль — этого одного достаточно для оценки положения. У Гамбетты одна только мысль: чтоб Франция называлась республикой, а что из этого выйдет — едва ли он сам хорошо понимает. Он буржуа по всем своим принципам… Противно читать здешние газеты (я получаю „Republ. francaise“ и „Rappel“), все они наполнены криком; тишене вдруг!.. Республика без идеалов, без страстной идеи — на кой черт, спрашивается, она нужна. Мы и в России умеем кричать: тише! не вдруг!»
Уже из этих слов, проникнутых страстным неприятием буржуазности «хозяев» тогдашней Франции, видно, с какой зоркостью уловил Салтыков первые, но уже отчетливые признаки «отхода» буржуазии от свободолюбивых идеалов своей исторической «юности» и перемещения на позиции охранения достигнутой «зрелости» — торжествующего статус-кво.
Внимание Салтыкова во Франции привлек прежде всего вопрос о политическом содержании и характере буржуазной «государственности». Именно во Франции получил свое классическое выражение тот тип парламентарной демократической республики, который, по определению В. И. Ленина, явился «наиболее совершенным, передовым из буржуазных государств»3. Идеи демократии, республики, национального государства были теми основными политическими ценностями, которыми так гордилась в свое время создавшая их на основе «великих принципов 1789 года» французская буржуазия. Но к середине 70-х годов XIX в. буржуазно-демократические институты во многом уже утратили свое первоначальное содержание и все более превращались, употребляя терминологию Салтыкова, в понятия-призраки. При помощи этих «призраков», освященных величием и святостью идеалов уже исторически изжитого прошлого, господствующим классам удобнее было маскировать своекорыстие своих экономических и политических интересов и защищать свои позиции в обострившейся борьбе.
Наблюдая Третью республику, Салтыков определил ее в «За Рубежом» как «республику без республиканцев». В. И. Ленин впоследствии сказал по этому поводу, что «Щедрин классически высмеял» буржуазную Францию — «Францию, расстрелявшую коммунаров, Францию пресмыкающихся перед русскими тиранами банкиров…»4. Хотя в своих теоретических взглядах Салтыков и не стоял на позициях материалистического понимания государства и других общественно-политических институтов, как художник он очень близко подошел к определению их классовой сущности.
За фасадом буржуазно-демократических свобод парламентаризма Салтыков увидел основной порок частнособственнического мира — его расколотость, то, что меньшинство живет за счет большинства, увидел господство социальной несправедливости, в существе своем тождественное, хотя и различное по форме в «передовой» Европе и «отсталой» России. Такой угол социально-политического зрения позволил Салтыкову сблизить в своей сатирической критике «порядок вещей» на Западе и в России. «Разве политико-экономические основания, которые практикуются под Инстербургом, не совершенно равносильны тем, которые практикуются и под Петергофом?» — спрашивает писатель. И отвечает: «Увы, я совершенно искренно убежден, что в этом отношении обе местности могут аттестовать себя равно способными и достойными и что инстербургский толстосум едва ли даже не менее жаден, нежели, например, купец Колупаев, который разостлал паутину вокруг Монрепо».
В более общей формуле очевидной социалистической окраски эта же мысль выражена в утверждении, что та часть политической экономии, которая трактует о правильном «распределении богатств», совсем пока неизвестна ни в России, ни на Западе.
Конечно, Салтыков с полной отчетливостью видел неизмеримо более высокий экономический уровень передовых стран Запада по сравнению с Россией и преимущества многих общественно-политических форм европейской жизни. В отличие от славянофилов и «почвенников», а также народников, идеализировавших, каждые на свой лад, историческую отсталость России и в самой этой отсталости стремившихся найти противовес буржуазному «гниению Запада», Салтыков реалистически смотрел на установившееся господство капитализма и торжество буржуазии. Он понимал неизбежность капиталистического этапа в развитии своей страны и явился в отечественной литературе писателем, раньше других показавшим в живых художественных образах приход на арену российской истории «чумазого». Но общественный идеал с юных лет предстоял перед Салтыковым в «светлом облике всеобщей гармонии»5. В антагонистическом строе капитализма он не видел выхода ни для старых стран Европы при всем внешнем блеске их цивилизации, ни для «исторически молодой» России.
Предметом глубокой и блестящей сатирической критики в «За рубежом» явились не только государственные и политические институты буржуазного общества, но и сфера его духовной культуры. Замечательны салтыковские страницы, посвященные критике французской художественной литературы 70-х — начала 80-х годов. Воспитанный на «героической, идейной беллетристике» великих писателей Франции 30—40-х годов: Жорж Санд, Виктора Гюго и Бальзака, сохранив к ним всю горячую любовь своей юности, Салтыков противопоставляет им литературу эпигонов натурализма. Он обнажает связь этого литературного направления с буржуазией периода ее установившегося могущества и вместе с тем начала ее культурно-исторического упадка. В лите* ратуре, провозгласившей принципиальный отказ от борьбы за общественные идеалы, он видит «современного французского буржуа», которому «ни героизм, ни идеалы уже не под силу», который «слишком отяжелел, чтоб не пугаться при одной мысли о личном самоотвержении, и слишком удовлетворен, чтобы нуждаться в расширении горизонтов. Он давно уже понял, что горизонты могут быть расширены лишь в ущерб ему». Но литература без исканий, без устремленности к идеалу теряет — указывает Салтыков — свой гуманистический смысл и просветительное значение.
Этот художественный суд русского демократа и социалиста над достигшей своей полной зрелости западной буржуазией — одна из великих страниц русской и мировой литературы, свидетельствующая о силе и высоте передовой мысли России. Критикуемая Салтыковым (сатирически критикуемая, не следует забывать об этом) литературная Франция Третьей республики — Франция Флобера и Ренана, Золя и Мопассана — продолжала, конечно, и на буржуазной почве создавать культурные ценности выдающегося, непреходящего значения и по-прежнему удерживала свою влиятельность в Европе. Но общий характер французской литературы глубоко изменился. 70—80-е годы прошлого века в искусстве и литературе Франции явились узловым пунктом, в котором сошлись те линии литературного развития — натурализм, импрессионизм, символизм, — которые обозначали начало кризисных явлений в классическом реализме, отхода от общественных, оппозиционно-демократических традиций к эстетизму и артистизму.
Все же «французские» главы в «За рубежом», особенно IV, при всей жесткости их сарказма и критицизма далеко не так суровы, как «немецкая» глава, и резко контрастируют с последней. Отношение Салтыкова к Франции глубже, сложнее, лично заинтересованнее, чем к Германии. Если в нарисованной писателем мрачной картине немецкой жизни под эгидой прусских милитаристов нет никаких смягчающих теплых тонов, а виден лишь брошенный в темноту узкий луч света — луч просветительской веры и надежды на будущее, то нечто иное предстает перед читателем в панораме французской жизни. Салтыков исполнен ожесточения в отношении «сытых буржуа» Франции. Но, выступая со всей мощью своего сатирического гнева против их «республики без республиканцев» и против их литературы, «в которой нет ни идеалов, ни героизма», Салтыков вместе с тем с глубоким лиризмом исповедуется в любви к революционной и социалистической Франции своей юности, к Франции 1848 г., к Франции Сен-Симона и Фурье, Консидерана и Жорж Санд. Франция казалась ему тогда «страной чудес».
Известно, как сказались в биографии Салтыкова его восторги перед «страной чудес». В России февральская революция вызвала не только взрыв энтузиазма среди демократической интеллигенции, но и привела к правительственной реакции, еще более свирепой, чем прежде. Салтыков оказался в Вятке. Он был отправлен туда Николаем I за напечатание повестей, в которых было усмотрено «пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу».
Драматизм личной судьбы, жизнь в захолустье далекой провинции ослабили для Салтыкова остроту непосредственного переживания трагического исхода 1848 г. Он не испытал того идеологического шока от катастрофы революции, который перенес находившийся в эпицентре событий Герцен. Восторженная вера в революционную Францию не могла не потерпеть крушения и у Салтыкова. Но ни страшные «июньские дни», когда буржуазия руками Кавеньяка с неслыханной жестокостью подавила восстание парижского пролетариата, ни «позор 2-го декабря», когда «Бонапарт, с шайкой бандитов, сначала растоптал, а потом насквозь просмердил Францию», ни зверства «одичалых консерваторов-версальцев» в дни Коммуны, ни наступившие затем «скверные годы» — годы торжества победителей над теми, кто штурмовал парижское небо в 1871 г., не вытеснили из памяти писателя лучезарного образа «страны чудес», «страны начинаний», «страны упований» его юности.
Но светлые тона, столь контрастные темным краскам в описании Берлина и французских буржуа, господствуют в «За рубежом» не только в воспоминаниях о революционной и социалистической Франции 1848 г. Они присутствуют и в зарисовках внешнего облика Парижа, каким его узнал Салтыков. Эти зарисовки имеют всю цену первоклассных автобиографических свидетельств, хотя они подчинены идейно-художественным задачам произведения и органически входят в его изобразительную ткань.
«Западник» Салтыков не любил бывать «за границей», то есть в Западной Европе, и впервые поехал туда, и то по настоянию врачей, когда ему исполнилось почти что пятьдесят лет. Он скучал там и чуть ли не с первого дня начинал вести отсчет времени, оставшегося до назначенного срока возвращения на родину, в Петербург, к своему журналу, к своему письменному столу. Но исторические заслуги Запада он — один из великих русских наследников европейского Просвещения, — разумеется, ценил. «Священные камни Европы» существовали и для него. Но кое-что он любил в чужих землях не только «идеологически», но и самой непосредственной живой любовью. Прежде всего и больше всего это относилось к Парижу, а в нем — к жизни улиц и бульваров, к всегда динамичной и «раскованной» жизни парижской толпы, что так контрастировало не только «унылому» Берлину, но и департаментски-чиновничьему, предельно субординированному Петербургу.
Революционное прошлое Франции и «веселый», «свободно двигающийся» Париж, в котором «вот-вот сейчас что-то начнется», как кажется приезжему иностранцу, — два ярких источника света на темном полотне буржуазной Франции, созданном кистью русского писателя. Обозначен на нем, впрочем, еще один источник света, хотя лучи его едва мерцают, — пробуждающаяся активность французского пролетариата. Симпатии Салтыкова на стороне этой «силы будущего», заявляющей о своей готовности свергнуть «владычество буржуазии». Но писатель неясно представляет себе пути и методы революционного рабочего движения. И он недостаточно знаком с ним о чем заявляет с присущей ему прямотой. В поле его зрения находится главным образом «мирное», «экономическое» движение рабочего класса, широко освещавшееся не только в социалистической, но и в буржуазной печати. Салтыков отмечает, например, что «забастовки рабочих хотя и нередки, но непродолжительны и всегда кончаются к обоюдному удовольствию». В этом, как и в ряде других замечаний об «обоюдном удовольствии», с которым разрешаются классовые конфликты между рабочими и буржуазией, Салтыков правильно подметил тот исторический факт, что после поражения Парижской коммуны рабочее движение во Франции первое время возрождалось не столько на революционной основе, сколько на почве различных мелкобуржуазных идей — бланкизма, прудонизма, поссибилизма. Усиление революционных настроений в среде французского пролетариата наблюдалось до середины 80-х годов в сравнительно небольшой части рабочих и было поэтому менее заметно для наблюдения. Вследствие этих причин оценки в «За рубежом» рабочего движения того исторического момента сочувственны, но отмечены печатью скептицизма.
Таковы главные черты буржуазного мира Запада, увиденного и изображенного Салтыковым в начале того исторического периода, когда революционность буржуазной демократии уже исчерпала себя (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не вышла из состояния кризиса, вызванного поражением Парижской коммуны.
* * *
В этом мире праздно скитаются или, напротив того, деятельно хлопочут, скучают или развлекаются, плетут интриги или тоскуют по родине путешествующие русские. Все они «несут с собой» свою страну, хотя и весьма разную для каждого, все влекут груз сложившихся взглядов и устоявшихся привычек, собственных забот и интересов.
С первых же мгновений пребывания за рубежом они оказываются в сфере двух резко не совпадающих реальностей: европейских впечатлений и вызываемых ими по ассоциации отечественных воспоминаний. «Буйные хлеба» на обиженном природою прусском взморье — это впечатления. Картины того, как «выпахались поля» и «присмирели хлеба» на чембарских благословенных пажитях, где глубина чернозема достигает двух аршин, — это воспоминания. Весело глядящие дома немецких «бауэров», с выбеленными стенами и черепичной крышей, — впечатления; мужичьи почерневшие срубы, с всклокоченной соломенной крышей, — воспоминания.
Возникает тема отсталости России — экономической, Социально-политической, граждански-правовой, возникают и раздумья о грядущих судьбах страны. Это одна из двух главных тем произведения, и разрабатывается она в «полифоническом» сочетании с развитием другой главной темы — критики буржуазного Запада.
Критика Салтыковым отечественной отсталости исполнена историзма. Вместе с тем она основана на современности и предпринята ради будущего. «Всегда эта страна, — пишет Салтыков, — представляла собой грудь, о которую разбивались удары истории. Вынесла она и удельную поножовщину, и татарщину, и московские идеалы государственности, и петербургское просветительное озорство и закрепощение. Все выстрадала и за всем тем осталась загадочною, не выработав самостоятельных форм общежития». Слова эти свидетельствуют прежде всего о глубоком историческом осмыслении Салтыковым причин вековой отсталости России от старых стран Запада. Вместе с тем в них содержится одно из многих заявлений писателя-демократа и утопического социалиста о том, что ни одна из «форм общежития», возникавших до сих пор на русской национально-государственной почве, не отвечала коренным интересам трудовых масс. Не отвечали этим интересам в понимании Салтыкова и те «формы общежития», которые хотя и не существовали (по крайней мере в полном своем виде) в исторической действительности но были «выработаны» русской мыслью и явились, таким образом, идеологическими реальностями.
Салтыков враждебно относился к славянофильскому мифу «святой Руси», как и ко всем другим «почвенническим» и националистическим доктринам. В идеализируемых ими «исконно русских» патриархальных началах он видел феодально-крепостническую основу. С другой стороны, он не верил в общинный социализм народников, в так называемый «русский социализм». Оба этих противостоящих друг другу направления русской общественной мысли представлялись ему утопиями: первое — реакционно-националистической, второе — революционно-романтической.
Вместе с тем никто из русских «западников» не обладал такой полнотой внутренней свободы по отношению к Европе и ее общественно-политическим формам и институтам «призракам»), как Салтыков. Его аналитическому уму был совершенно чужд «сплошной» взгляд на Европу как на нечто целостное и однородное, заслуживающее безоговорочного поклонения или такого же отрицания. Несовершенства общественного устройства в странах Запада он видел так же отчетливо, как и преимущества достигнутых там более высоких «форм общежития». И быть может, единственную черту, которую в своем просветительско-этическом пафосе Салтыков склонен был приписывать всей западноевропейской жизни, хотя все же с существенными оговорками, — это чувство гражданственности («социабельности», по слову Герцена), столь долго и сильно подавляющееся в России крепостническим строем и охранявшим его самодержавием. В этом чувстве Салтыков усматривал «начало всего».
Была, впрочем, и другая черта, которую Салтыков еще недавно приписывал всему Западу, — неуклонность поступательного исторического движения. Признавая в «Господах ташкентцах», написанных еще до Парижской коммуны, что политические и общественные формы, выработанные Западной Европой, далеко не совершенны, Салтыков вместе с тем заявлял; «Но здесь важна не та или другая степень несовершенства, а то, что Европа не примирилась с этим несовершенством, не покончила с процессом создания и не сложила рук в чаянии, что счастие само свалится когда-нибудь с неба».
Но пять лет существования Французской республики «с сытыми буржуа во главе, в тылу и во флангах», а также германской воинствующе-националистической империи, рассеяли его надежды на то, что «отсюда, а не от йнуду правда будет» (письмо П. В. Анненкову от 20 ноября (2 декабря) 1875 г.). В «За рубежом» Салтыков создает исполненный глубочайшего социального критицизма образ буржуазной Европы, которая «покончила с процессом создания», утратила «движение» и входит в зону духовной неподвижности.
Еще с большей уверенностью констатирует Салтыков отсутствие «движения» (в смысле «отыскивания новых горизонтов») в прусско-юнкерской Германии.
Устремляться «в погоню за идеалами» в такую Европу, в Европу, «повторяющую зады», подобно тому как стремился в предреволюционный Париж 1847 г. Герцен, русской радикальной демократии было уже незачем. Это не значит, однако, что Салтыков, выступающий в «За рубежом» с такой едкой, непримиримой критикой торжествующего европейского буржуа, стал на путь романтического отрицания капиталистически развитой Европы.
Порядок, существующий «под Инстербургом», утверждает писатель, выше «порядка в Монрепо». Но, формулируя такой вывод, Салтыков делает две существенных оговорки. Во-первых, он не считает «прусские порядки совершенными и прусского человека счастливейшим из смертных». Во-вторых, Салтыков утверждает, что, несмотря на все отмеченные им различия внешних форм и способов ведения хозяйства, «политико-экономические основания», которые практикуются под Инстербургом, «совершенно равносильны тем, которые практикуются и под Петергофом».
Другими словами, Салтыков отчетливо видит социальное расслоение не только в русской, но и в немецкой деревне и тем самым признает единство принципа в их социально-экономической структуре. России, формулирует Салтыков (не впервые) свои итоговые выводы, суждено пройти теми же путями, что и странам Запада, и у нее уже существуют и действуют своя буржуазия и свой «пролетариат».
Вывод этот являлся одним из главнейших тезисов, вокруг которого шла борьба в том большом споре эпохи о путях и формах развития страны, который велся тогда всеми направлениями русской общественной мысли и находил отражение в литературе.
В связи со сказанным необходимо, однако, сделать одно замечание. В русской публицистике эпохи 70-х — начала 80-х годов слово «пролетариат» еще редко применялось в его научном значении, установленном Марксом, — класс наемных рабочих в капиталистическом обществе. Гораздо чаще оно означало вообще лиц, не имеющих собственности, ближайшим же образом лишенных земельной собственности крестьян и мещан. Таково в основном значение слова «пролетариат» и в том знаменитом месте из главы I «За рубежом», столь часто цитируемом без учета изложенного обстоятельства, где, споря с народниками, Салтыков пишет: «И еще говорят: в России не может быть пролетариата, ибо у нас каждый бедняк есть член общины и наделен участком земли. Но говорящие таким образом прежде всего забывают, что существует громадная масса мещан, которая исстари не имеет иных средств существования, кроме личного труда, и что с упразднением крепостного права к мещанам присоединилась еще целая масса бывших дворовых людей, которые еще менее обеспечены, нежели мещане…» Очевидно, что здесь имеется в виду еще не пролетариат как класс в научном смысле слова, а та социальная среда, из которой рекрутировались его кадры в России в период утверждения в ней промышленного капитализма.
Но необходимое уточнение не колеблет очевидного и давно констатированного факта: Салтыков полемизирует здесь с народническими теоретиками, с их верой в возможность непосредственного перехода — минуя капитализм и «язву пролетариатства» — к социалистическому строю через крестьянскую общину. Народническим взглядам на общину Салтыков противопоставляет свои реалистические наблюдения и выводы, относящиеся к современной форме этого исторического института русской народной жизни. Салтыков спрашивает: «Что такое современная русская община и кого она наипаче обеспечивает, общинников или Колупаевых?» И отвечает со всей определенностью, что современная община обеспечивает прежде всего именно интересы «мироедов», Колупаевых и Разуваевых, а также фискальные интересы государства, являясь в руках властей дешевым и удобным средством для сбора налогов по принципу круговой поруки.
|